НОТР-ДАМ ДЕ ФУРШЕТ
Так ли уж авангардно изложить алгоритмический роман Виктора Гюго в стиле рок-оперы? Совсем нет. Между Гюго, Питером Тауншендом или Дэвидом Боуи существует парадигмальная непрерывность – все это просто модерн, обыкновенный модерн. От его героической до его истерично-дендистской стадии. О чем роман Гюго? О том, что на место деистской абстракции приходит гуманно-садическое море страстей, о том, что на пределе социальных, религиозных и моральных условностей живут чреватые призраки бурной кровавой витальности. Химеры собора Парижской Богоматери принадлежат этой промежуточной реальности – между сухой схоластикой католических догм и грязно-кровавой эротикой европейского простонародья – в лохмотьях, цыганщине (о наша Королева Юга!) и с острым стилетом Вийона.
читать дальше
Гюго оживляет химеры. Они срываются с барельефов и начинают действовать. Их раны отныне пахнут. Их вены отныне пухнут. Их зубы ранят, а когти страстей царапают, протыкая, как бумажный лист, осенние конвенции уходящего Средневековья. Это большой Гюго, жадный в своем недоумении. Монументальный в своем оптимистическом отчаянии, хрестоматийно очевидный в изломах своих парадоксов. Гюго – это модерн. Это его безупречный код.
Мюзикл как жанр – это модерн. Он ничего не добавил и не убавил от классики. А если опошлил её, лишил драматизма разрывающего путы приличий рогатого, обезьяноподобного демона с сочащимися жизнью перепонками, так это несущественно. Hello, Dolly! Долли – это и есть зевок Эсмеральды. Упакованный в брикет, доставленный вовремя на мотоцикле вместе с утренней пиццей… Мутный взгляд плотного американца, на зябкой заре поднимающего свой флаг.
Итак, мюзикл по Гюго – это вполне нормально. Слушайте, более, чем нормально… Слишком нормально, подозрительно нормально. Это нормально в степени. И тут мы должны спросить себя, не в этом ли подвох? Как это комфортно, пробудившись от кровавого кошмара и увидев, что топорное лезвие наяву так же близко от вашей переносицы, сказать себе: «Я все еще сплю…», так же комфортно посмотреть мюзикл «Нотр-Дам де Пари» в театре оперетты. Как ни в чем ни бывало, как ни в чем ни бывало…
Можно плохо понимать происходящее с нами в последние годы. Можно гугниво артикулировать свои ощущения… Но так, чтобы вообще ничего не понимать…
Модерн, опрокинутый в модерн. Освобождение чувств, обращённое к беспредельной исчерпанности этой операции. Химеры собора Парижской Богоматери пожили. Пожили свое – на влажном, терпком и сытом пиру, втягивая в ноздри кокаин человеческих побоищ. Этой комариной массы человеческих смертей, в которую слиплись терпкие тела – ушедшие в слизь и глину – человеческих существ Нового времени.
Как странно наблюдать гибель химеры! Как завораживает нас возвращение призрака, обретшего плоть, в свое исконное состояние. Так гипнотически движутся декорации клыкастых каменных демонов, на которых подпрыгивают и летают (привязанные) поющие актеры-россияне, отчетливо выполняющие задание. Что знают эти молодые исполнители о терафимах, обретающих плоть, и гулях, рассыпающихся с петушиными криками по утрам? Я думаю, они любят конфеты, коньяк, шампунь и тёплый душ. Но антрацитной магии от этого в них не меньше.
Нам показали компактно насыщенно филейную часть модерна, абсолютную в своей парной простоте и очевидности. Но это произошло не тогда и не там – я хочу сказать: именно тогда и именно там. Когда люди играют и поют слишком хорошо, они становятся чем-то иным, нежели людьми.
Тот спектакль, что я смотрел в Театре оперетты, был не простым, а по заказу. Его давали в честь соракапятилетия владельца «Русского золота». Архетип «нового русского», с которого уже лет пять ловкая фарфоровая индустрия лепит серийные статуэтки, любезно, изысканно и плотоядно предложил сверх-отобранной гипер-VIP-публике – с княгиней, Мирошниченко, Зыкиной и группой генералов налоговой полиции, каждый 2м 30 см ростом, - последний спектакль модерна. Таранцев сделал это обескураживающим жестом – пронзительным в своей беззащитности.
А на фуршете актер Певцов – носик уточкой – показал нам свои гладкие круглые мышцы. Осетрину ел полунегр с косичками, как у Анджелы Девис.
И лишь у рассеянной сотни охранников в ушах хрипели и трещали какие-то далёкие чужие голоса… Далекие, коллеги, и чужие…